Волков Александр Алексеевич

Когда ко мне обращаются с оговоркой: вам, как писателю… - мне делается неловко. То есть я, как человек, воспитанный в определенных рамках, конечно, отвечаю: да-да, разумеется – но это не более, чем «фигура речи». Не знаю, как другие, но лично я никак не могу применить к себе это определение в смысле «профессии». Потому что я понимаю «профессию» как набор определенных знаний, навыков, которые человек прилагает к тому или иному объекту в целях какой-либо трансформации оного. При этом то, что чувствует или переживает при этом сам «профессионал»: болит ли у него зуб?.. в порядке ли его машина?.. и прочие проблемы «внешнего мира» – не оказывают прямого влияния на результат его деятельности. Худо-бедно, но если он, к примеру, косметолог или водитель троллейбуса, то если он в состоянии держать в руках свой инструмент, то макияж он наведет и до кольца доедет. Примеры эти отдают, разумеется, грубым позитивизмом полуторавековой давности – «в духе Спенсера» – но, тем не менее для краткости я вынужден был прибегнуть к сравнениям такого рода. Неясно, смутно, проворачиваю турель, меняю объектив, и что мы видим? Перед нами один из ранних, даже почти первый рассказ «писателя», обнаруженный в какой-то из затрепанных картонных папок при составлении подборки, которую он, «писатель», решился представить в некое издательство. Рассказ как рассказ, я читал его на конференции молодых писателей Северо-Запада в 1980 году, где был в одном семинаре с таким известным питерским человеком как Владимир Рекшан. Рассказ приняли хорошо, Самуил Лурье, тогда редактор отдела прозы журнала «Нева», сказал даже, что помимо вполне приличного технического уровня у рассказа есть еще одно несомненное достоинство: правда. Так и сказал: Волков пишет правду. А так как «правду» в так годы печатали очень редко и выборочно, то полтора десятка машинописных страничек так и легли на дно какого-то из чемоданов и стали путешествовать вслед за автором, не имевшим тогда своего «угла», по разным съемным «апартаментам». В итоге, когда «автор», уже имевший к тому времени изданный в «Азбуке» томик «фэнтези», плюс несколько журнальных публикаций и третью позицию в шорт-листе «Антибукера» за 1998 год, зарылся в старые папки, он обнаружил всего одну полуслепую копию, к тому же без последней страницы, полутора абзацев, финала. В общих чертах я его, разумеется, помнил, мог воспроизвести по памяти даже отдельные предложения, оставалось только соединить их в какой-то связный текст – задачка-то с виду чисто техническая, на час работы. И вот я сел и стал соединять, точнее, заполнять новосочиненными словами «пробелы» в собственной памяти. Пишу и чувствую: не то. По состоянию, по ощущению. Там было коротко, сухо, жестко, а тут как будто что-то «хлюпает». При том, что «чисто технически» все вроде как на месте: деталька, вид из окна, «внутренний монолог героя». Вздохнул, выкрутил закладку из каретки, подшпилил скрепкой, и готов был уже нести, как на следующее утро опять зарылся в папки и нашел сложенный вдвое листок с тем, старым финалом, написанным почти двадцать лет назад, когда ко мне еще не обращались: вам, как писателю… - когда я еще даже не поступил в Литинститут. Я положил рядом оба «финала»: прежний был несравненно лучше. Выходит, за двадцать лет работы я, вместо совершенства, напротив, стал писать хуже? Да вроде нет. Были другие вещи, сложнее, крупнее, в разных жанрах: повести, романы, пьесы – и вроде не графоманские, изданные, вошедшие в диплом. Или это все были «случайности», но тогда я «не-писатель». А что? Не в смысле «я» – «что», а – «что это такое»? Похоже, «фокус» тут не в «технике», и не в том, «писатель» или «не-писатель», а в некой «способности находить адекватное словесное выражение тому или иному переживанию». Не «лучшее» или «худшее», а именно точное. А сколько и чего перед этим написал, значения не имеет. Каждый раз с нуля, с белого листа, от подножия, как Сизиф. Ведет только чутье, слух на фразу, на интонацию, на реплику, диалог: звучит – не звучит. По возможности каждый день. Договор дисциплинирует: жанр, срок, объем. В самом начале, в 95 году, повезло на издателя: подписывал договор по прочтении первой главы и никогда не требовал «план» с заранее прописанным «финалом». С 1996 года пять романов: «Пришелец», «Магдалина», «Владигор – князь-призрак» - (изд. «Азбука»); «Арт-полигон», «Зорро» - (изд. «Амфора»). Плюс сборник пьес «Национальное достояние». Четыре публикации в журнале «Постскриптум». Одна – в «Звезде», № 12, 2001, «Ликвидаторы», трагифарс. И потому когда я слышу: вам, как писателю… - мне так и хочется оглянуться по сторонам, даже протянуть руку для пожатия, для личного знакомства с этим «субъектом». Виртуальная личность. Возможно, из той категории, которую современная психология относит к «параллельным». Есть концепция, согласно которой в одном физическом теле одновременно уживается от двух до н-ного количества «двойников», не то, что никак не контактирующих, но даже не знающих о существовании друг друга. Созвучие «шизо» и СИЗО наводит на мысль о тайной взаимной слежке этих персонажей с целью подведения под «следствие» с целым набором «мер пресечения», от «подписки о невыезде» до домашнего ареста и заключения под стражу. Как нам когда-то говорили на семинаре в Литинституте: вы там с Набоковым-то не очень, имя-то почти криминальное. В общаге под подушками ксероксы, томики от «Посева», шуршащие под пальцами как гербарий или бабочкино крыло. Криминальная пыльца. Платоновский «Котлован» с предисловием Бродского: «…никогда, ни при каком цензурном уставе…» О-хо-хо!.. Все. Любыми тиражами. У меня довольно скромные, порой почти «эмигрантские». Но читают. Из написанного издано практически все, причем без единого «цента» с моей стороны. Никогда не перечитывал собственных книг от начала до конца. Возьмешь свежий томик, разломишь, пробежишь пару абзацев, странное чувство: как будто это писал кто-то другой. Даже иногда немного жутко делается. Быть может оттого, что в «момент написания» совершалось нечто уникальное, невоспроизводимое, и что если в душе умрет способность впадать в это «состояние» - «блаженного идиотизма» (А.В.) – жизнь обратится в дурную бесконечность физиологических циклов. Умом я понимаю, что со временем это – неизбежно. Надо только точно определить «момент» и не впасть в соблазн «имитации», когда в ответ на: вам, как писателю… - уже не тянет оглянуться через плечо.
Биографическая «фабула» ничем не примечательна. Родился в 1953 году. Закончил школу, затем университет, тогда еще ЛГУ им. Жданова, в котором, есть у меня такое подозрение, учили лучше, чем в нынешнем СПБГУ. И на стипендию прожить было можно, поверьте на слово. Впрочем, не будем впадать в брюзжание типа «таперича ня то что давеча» - это и так очевидно. Учился на биолога, конкретно: «биолога-зоолога беспозвоночных животных» - запись в дипломе. Не преуспел, точнее, остыл где-то курса после третьего, когда вдруг увидел свою жизнь лет на двадцать-тридцать вперед: аспирантура, диссертация, кандидат, доктор, профессор… У кого-то детское хобби становится профессией, у кого-то нет, к тому же в двадцать лет жизнь представляется бесконечной, и человек порой ведет себя как дитя, не ведающее страха. Сигает в бездну, надеясь на парашют за спиной, точнее, принимая этот воображаемый парашют за ангельские крылья. Ангел – существо без возраста и без пола, хотя анатомически – чистейшая нелепость. Говорю как бывший биолог. Так же как биолог, здесь, впрочем, не обязательно, усматриваю нелепость в том, что художники всех времен и народов наделяют своих Адамов и Ев пупками. Они же не «рожденны», а «сотворенны», а пуповина, как известно, крепится к материнской плаценте, особому органу, через который происходит питание плода. Это к тому, что «писателя» - я имею в виду не себя, но некоего «виртуального двойника», порожденного сыростью, одиночеством, тоской и прочими ломками – тоже следует изображать «без пупка». В сущности это та же загадка, что и происхождение «жизни» как «способа существования белковых тел» по определению Энгельса или, точнее, «возникновения сложных высокомолекулярных соединений, обладающих способностью к саморепликации». В средние века, да и раньше, во времена Лукреция Кара, этот феномен пытались объяснить «самозарождением», мол, всякий может видеть, как «черви живые ползут, зарождаясь, из кучи навозной» (Лукреций Кар «О природе вещей»). Связь между извержением мужского семени в женское лоно и беременностью тоже не всем представлялась очевидной, и человеческого зародыша пытались получить, собирая семя в бычий пузырь и помещая его в тепло по аналогии с высиживанием птичьего или змеиного яйца. Опыты в таком роде проводятся, на мой взгляд, и в заведениях типа Литературного института им. Горького, где среднестатистических, разве что склонных к истерии и прочим психическим отклонениям, обывателей обоего пола помещают в тепловатую филологическую взвесь в надежде, что он как песчинка в жемчужнице, абсорбирует из этой мути частички перламутра. «Ржавеет мой набор для харакири» - вздохнул по этому поводу один из обитателей институтской общаги. «Перламутра перла муть» - подпел сосед. Развлекались, зачитывая вслух опусы, назначенные к обсуждению на ближайшем семинаре. Прежде, чем открыть текст, закладывались на пиво, на «сушняк». Как начнет: «Сознание возвращалось медленно…» или «Васисуалия разбудил телефонный звонок»? – физическое пробуждение «героя» как символ метафизического, т.е. духовного, пробуждения автора. Или вот еще перл с тех времен: «Солнце спрятало свой ломтик за учебный корпус» - автор, ясное дело, бывший курсант. Тридцать лет прошло, а помнится. Время как критерий силы метафоры – тема для диссертации. Кто-то из наших пытался себя одернуть: мол, нехорошо иронизировать, а тем более писать пародии на начинающих, и тут же сам себе ответил, что «не стал бы этим заниматься, если бы среди начинающих не было уже вполне законченных». Текст – коварная штука: прикрываешься, замазываешь себя со всех боков, и все равно как голый. В костюмах-то мы все более-менее равны, и портной схож с полковником Кольтом, который тоже, как подметил кто-то, «сделал людей равными». Так что «писательство» своего рода душевный «эксгибиционизм», феномен, я считаю, «внеоценочный». Более того: на мой взгляд настоящая литература – хотел с «Л», но решил обойтись без лишнего пафоса – возникает тогда, когда человеку очень трудно сказать то, что он хочет сказать, но еще труднее жить, не сказав этого. Душевную «пуповину», думается мне, следует искать где-то на этом стыке. Хороший критерий – читка на публике. В воздухе либо повисает пауза, точнее, как бы некое «замирание», и физическое «время», тикающие часы, заступает «время текста и пространство, в котором происходит то, что в нем происходит» - или невнятный бубнеж чтеца движется в ритме смены цифири на электронном табло над дверью зала. Так я «проверяю» свои пьесы, устраивая «моноспектакли» на два – два с половиной часа. Драматургия – жанр специфический. Хорошая пьеса – загадка, ребус, и людей, которые у м е ю т ч и т а т ь п ь е с ы, гораздо меньше тех, которые, как им кажется, у м е ю т и х п и с а т ь. У Леонида Гиршовича в романе «Чародеи со скрипками» есть фраза: альтист это скрипач с темным прошлым. Автор сам скрипач, и знает, о чем пишет. Так вот и большинство театральных режиссеров, особенно из «среднего поколения», на мой взгляд, авторы-неудачники, причем с амбициями. Но здесь вопрос можно поставить шире: современен ли нынешний театр? Российский, или, если сузить, петербургский театр в его настоящих проявлениях? В ежегодных премьерах, бенефисах и уже обкатанных на публике спектаклях? Для самого общего ответа на этот вопрос достаточно, наверное, положить рядом с нынешними репертуарными анонсами афиши примерно четвертьвековой давности. Застой, цензура, комитеты по культуре, а в театрах при этом Вампилов, Гельман, Шукшин, Володин, Разумовская, Петрушевская и так далее. Есть, разумеется, и Шекспир, и Чехов, и Островский, и Гоголь, но… рядом. Как образец для подражания. Как идеал. Но при этом соблюдаются все же некие репертуарные пропорции, во-первых, а, во-вторых, пьесы современных авторов даже при их относительном несовершенстве – тема для отдельного разговора – находят своего зрителя и встречают не менее горячий прием, нежели творения их великих предшественников. «Энергичные люди», «Протокол одного заседания», «С любимыми не расставайтесь», «Дорогая Елена Сергеевна», «Утиная охота», «Братья и сестры» в день премьеры становились событиями в культурной жизни всего общества. Почему? Да потому, что у людей во все времена останется потребность в «зеркале», каком угодно, хоть осколке, который не заменят ни фотографии из семейного альбома, ни портреты героических предков на стенах домашней галереи. Говорят: дайте современную пьесу, и будет вам «зеркало». Или «осколок», в котором отразится хоть какой-нибудь темный уголочек современной души, и… Ответ см. на афишах: классика и переводы. Аллегории. «Лес». «Ревизор». «На дне». «Горе от ума». «Чайки» стаями. «Вишневые джунгли». Лопахин хвать топором, а им хоп што – как головы у Змея Горыныча: тут же три вместо одной. И тут вообще не надо быть большим умником или тонким эстетом, тут только полный дебил не поймет, о чем хотят сказать авторы и исполнители вышеназванных – ряд можно без труда продолжить – произведений. Общие места. Аллегории. И попробуй что-нибудь возрази; а где, скажут, современные пьесы? Равные по мастерству? Дайте, и мы завтра же… Этим тезисом можно свалить любого даже не читая. Или читая, и хорошо читая – есть специальные заведения, даже Академии, где этому учат лет по пять и хорошо, если выучивают хоть одного на дюжину – и говоря очень хорошие и правильные слова, но… Народ устал, народу нужна или легкая комедия или… ну, какой-нибудь навороченный постмодернизм, где режиссер может раскрутиться на всю катушку и показать всему миру, какой он великий и талантливый. На «классике», впрочем, «оттягиваются» по тому же «алгоритму».
Но чем определяется современность или несовременность того или иного произведения? Совпадением или несовпадением с «внутренним монологом», который постоянно звучит в душе каждого из нас. И звучит, в большинстве случаев, с интонацией тревожной и вопросительной: что со мной – всеми нами – происходит? Как что? «Горе от ума», к нам едет «Ревизор», и мы «На дне» как «Живые трупы». Смешно, да? Как киндермат. Как «наперсток». Никогда не уследишь и не поймешь, в какой момент тебя обули. А «монолог» продолжает звучать. Подспудно. Глухо. И независимо от того, хотим мы этого или нет. И это при демократии, свободе слова, духа, тела и т.д. Невольно возникают в памяти времена глубочайшего «застоя»: тогда хоть что-то мелькало, проскакивало сквозь сеть, сквозь «рогатки» и, попадая в душу, отзывалось в ней тревожно-радостным звоном. Дескать, не один я такой горемыка, мы – вместе. Выживем.
Возьмем на вскидку какой-нибудь из прежних, условно говоря, «вопросов». Тема «герой времени», его одиночества, скитаний, неустроенности, неуживчивости, короче, «лишнего человека» в его современном виде. И сразу возникает ряд, ну, если не «ответов», то, по крайней мере, «отражений». Зритель узнавал себя и в «Пяти вечерах», и в «Утиной охоте» - сейчас это уже «классика» - в «Девушках в голубом» и многих других, когда более, когда менее удачных вариациях на данную тему. Западало в душу. Потому что совпадало, и достаточно было слова, даже намека, чтобы зал вдруг замирал на вдохе. А сейчас театры представляют на своих площадках такое, словно в зале сидят сплошь Чацкие, Ленские и бароны Тузенбахи. И это еще не самый худший вариант. Что это? Попытка уйти от «проклятой действительности» в «классические выси»? Представить зрителю «благородные примеры» с похвальной «патриотической целью»? А как же? Разве классические образцы не способны облагородить, возвысить измельчавшие, изверившиеся современные души? Вот вам Пушкин, «Борис Годунов». Современно? А то… Страшно было? Да уж куда страшнее. Выстояли, однако? Выстояли, теперь и праздник в честь этого учредили, и «мичуринцы от масс-медиа» расшибаются в лепешку, вживляя эту «культурно-архивную почку» в опустевшую ячейку привычного календарного цикла. Мол, ничего с «великой Россией» не станется, пена схлынет, а «православие – самодержавие – народность» - останется. Может быть, все может быть… И все же в такой постановке вопроса и в таком его разрешении чувствуется что-то глубоко фальшивое, мертвое; какое-то заклятие, напоминающее действия гаитянских вуду, гальванизирующих покойников. С виду вроде все выглядит как надо: декорации, актеры, зрители, аплодисменты, и вдруг холодком пробежит по спине чувство, что деятели искусства как Хома Брут очертили себя меловым кругом «классического наследия» и с нетерпением ждут петушиного крика. Спрашивается: зачем? Кого они пытаются обмануть? Самих себя? Выходит так.
В своем первом «фэнтези» «Пришелец» («Азбука», 1997) автор, пользуясь «либерализмом» жанра, выводит происхождение иероглифической письменности из заклятия, того, что Джордж Фрэзер называет «симпатической магией». Подобное порождает подобное, и если обозначить явления и предметы соотвествующими значками, а затем произвести с эти значками определенные манипуляции, то и жизненные прототипы этих каракулей должны повести себя желательным для мага образом. Сон разума рождает чудовищ: поднимите мне веки. Связь между «явлением» и «словом» взаимообразна. «Слово» - в широком смысле – тоже порождает «явление», и пожилые смотрительницы музейных залов, встречаясь, обсуждают сентиментальные сериалы и пересказывают друг другу содержание пропущенных серий. Со стороны беседы эти походят на обывательские сплетни, и лишь расслышав имена: Рауль, Лаура, Энрико – догадываешься, что речь идет об обитателях «новостного пузыря» - туповатая, в духе «московского постмодернизма», метафора г.Сорокина. Но тем не менее этот сентиментальный стереотип мало помалу внедряется в умы, более того, становится невольным образцом для подражания, поведенческим алгоритмом. Как-то в маленьком хорватском городке Омиш к нам с женой за столик в кафе подсела дама и, узнав, что мы из России, стала, захлебываясь междометиями, восторгаться сериалом «Бригада». Тоже «образец», и даже своего рода «образ на экспорт» наравне с иконами и матрешками, раскрашенными под политических идолов. Как после этого не уподобить «новостной пузырь» тому же средневековому бычьему с той лишь разницей, что в том сперма бесплодно загнивала, а нынешний, виртуальный, плодит гомункулюсов целыми табунами. И как тут не приравнять перо к копью Дон Кихота, благородного идальго, умершего в горячке и в том состоянии «блаженного идиотизма», с которого автор и начал свое виртуальное «представление».