Территория свободы

Борис Стругацкий. О сущностном и суетном

Urbi et orbi. Поэты Петербурга

Александр Танков

Василий Русаков

Эхо войны

Владимир Рекшан. За Родину

«Невскiй проспектъ»

Первые поэты Петербурга

Открытый мир

Александр Фролов

Михаил Александр

65-й годовщине Победы посвящается

Вадим Михайлов. Город Лукашов

 Главы

Александр Мелихов. Тень отца

Владимир Шпаков. Смешанный brak

Илья Штемлер. Дорожная история

«Давай ронять слова...»

Татьяна Алферова

Антология малой прозы

Андрей Столяров. У Геркулесовых столбов

Елена Новикова. В дурака?

«Город солнца». Фантастика и приключения

Михаил Ахманов. Золотой свисток, или вояжи писателя Ахманова

Поэтический глобус Ильи Фонякова

Тихомир Йорданов

Иностранный отдел «Петербурга»

Хелен Рилли. Граммофонное алиби. Перевод Александра Бранского

«Отечественные записки»

Гумер Каримов. «Чеченский след»

Дом книги

Сергей Носов. Про любовь.

Дмитрий Быков. Сны Попова

Владимир Шпаков. Олигофрены всех стран. Одиссея рисовального человека

Далекое и близкое. Наш календарь

Валерий Попов. О Федоре Абрамове и Юрии Рытхэу








Òåððèòîðèÿ ñâîáîäû

Î ÑÓÙÍÎÑÒÍÎÌ È ÑÓÅÒÍÎÌ

размышляет Борис Натанович СТРУГАЦКИЙ, петербуржец, человек-эпоха, не нуждающийся ни в каких рекомендациях, в своей беседе с Гумером Каримовым

Г. К. Как-то на Тенерифе меня впечатлило Драконовое дерево, возраст которого, якобы, 3000 лет. Крона показалась мне размером с футбольное поле, а обнаженные корни — как слоновьи ноги. Каждый год с материка привозят землю и засыпают их, а они вновь оголяются. Такое чувство, что дерево, много чего повидавшее за свои три тысячелетия, снисходительно взирает на нас, мелких людишек.
Мне 62 года. Я вырос на ваших книгах, сначала написанных в соавторстве с братом, и без него. Борис Натанович, каково ощущать себя «драконом»? Каково это — носить в себе знания, всю жизнь стремиться к совершенству в творчестве, но разочаровываться несовершенством реального мира?

Б. С. Это все не про меня. Никаких особых знаний я не ношу. К совершенству, правда, да, стремился, было дело, но это ведь самое естественное состояние для человека, занимающегося писательским ремеслом. А в «несовершенстве реального мира» никогда особенно не разочаровывался, скорее уж — в собственном несовершенстве, что гораздо болезненнее, хотя тоже вполне переносимо.

Г. К. Борис Натанович, гуляя по сети, невольно начинаешь задумываться о том, что люди уже не верят, что в России когда-нибудь что-то изменится и мы научимся жить как цивилизованный мир… Вот и бегут из этого реального мира в мир виртуальный, где возникает некое сообщество граждан, живущее по своим законам «без власти», где даже президент страны — частное лицо. Это очень похоже на фантастический сюжет, не правда ли?

Б. С. Это и есть фантастический сюжет. Чудо, если угодно. Никаким пророком никогда не предсказанное, и никаким футурологом. Лишнее подтвержение основной аксиомы футурологии: «конкретности не предсказуемы». И можно только радоваться, что способность восторгаться виртуальным миром (как и способность ловить наркотический кайф) дана далеко не каждому. Иначе реальный мир опустел бы и прекратил существование свое. Вместе с человечеством. К счастью, Вселенная наша, похоже, устроена так, что чем глобальнее катастрофа, тем меньше вероятность ее осуществления. Иначе бы нас давно уже на свете не было.

Г. К. В последнее время вы часто стали выступать как страстный публицист с яркими гражданскими статьями и интервью, затрагивающими политические, идеологические, социальные и нравственные вопросы. Запомнилась ваша переписка с Ходорковским в «Новой газете», другие материалы. Вот заголовок последней вашей работы: «Возвращение в совок — итог десятилетия». Это что — разочарование?

Б. С. Да нет. Это, скорее, простая констатация факта. Положа руку на сердце, признаемся — ведь мы ожидали чего-нибудь вроде. Со времен путча еще. И даже раньше, когда только-только советский монолит пошел трещинами: конец 80-х, ветры перемен, гласность. Уже тогда мы говорили друг другу: «Неужели получится? Да быть того не может…» И отвечали друг другу: «Товарищ, знай: пройдет она — эпоха безудержной гласности, и Комитет госбезопасности припомнит наши имена…» Все, что происходило при Ельцине, было на самом деле противоестественно для нас, это была «историческая загогулина», не та у нас за спиной была история, чтобы такое имело шансы реализоваться… Вот оно все и вернулось на круги своя. В полном соответствии с Екклезиастом. Какое уж тут может быть разочарование.

Г. К. Со столь масштабной личностью, как ваша, и беседу хочется вести масштабно, не замыкаясь на вопросах литературы, но затрагивая принципиально и откровенно все аспекты социальной и духовной жизни общества. В общем, это нормально и вполне в традициях российской интеллигенции: быть в оппозиции к власти. Но одно дело оппозиция «кухонная», а другое — такая как ваша — с открытым забралом. Но тут я начинаю задавать себе «трудные» вопросы: завтра пойду к этой самой власти — регистрировать журнал, и еще не раз мне придется к ней обращаться, например, в надежде получить грант или другую финансовую поддержку… Более того, позиционируя наше издание как официальный орган писательского сообщества, не «подставлю» ли я его? Имею ли я право встать на «тропу войны»? Скажи мне, Оцеола, «вождь краснокожих».
Б. С. «Публиковать надо то, за что начальство обязательно взбутетенит, но журнал все-таки не закроют» — один из важнейших принципов существования на тропе этой войны. А другой принцип (еще более важный!): «Действуй методом проб и ошибок». И пусть успешных проб при этом будет побольше, а фатальных ошибок не будет совсем. При любом раскладе жизнь медом не покажется, но зато не будет «мучительно больно…» и т. д. Тропа войны извилиста, изобилует ямами и закрытыми поворотами. Прямые курсы — исключены, прямой курс — это курс в яму или в занос. Приходится лавировать. И это естественно — что проку от «мертвого льва»? «Сеять разумное, доброе, вечное» всегда было небезопасно в авторитарных системах, но ведь сеяли же люди! Чем мы хуже.

Г. К. Так хочется встать утром и выйти в страну, где соблюдаются конституционные права: право безопасно высказывать свое мнение и вообще жить в свободном отечестве, без страха, с выдавленным из себя рабом, в гражданском обществе, осуществляющем контроль над государством. Ростки такого общества возникали в «некоммерческих общественных организациях», закрываемых по смехотворному и неуклюжему поводу о какой-то якобы «шпионской» их деятельности. Верите ли вы, Борис Натанович, что когда-нибудь в нашей стране произойдут перемены в сторону подлинной свободы?

Б. С. Ну, положим, такие «перемены в сторону» уже произошли. При Хрущеве была первая попытка, при Горбачеве — Ельцине — вторая, гораздо более значительная. В совок мы сейчас погрузились пока еще только по грудь, можем более или менее свободно дышать, говорить можем более или менее свободно. Такого на Руси не было, пожалуй, со времен революции 1905 года. «Прогресс куда-то движется, ребята, понемногу — ну и слава богу!» Что же касается так называемой «подлинной свободы», то до нее нам еще поколения три-четыре, вряд ли меньше. Тут главное — не свалиться в очередном приступе возвратного тоталитаризма, а вот до него, похоже, рукой подать.

Г. К. Вернемся, уважаемый Борис Натанович, к литературе и к нашему журналу. Кстати, может быть, эта затея лишняя? В городе есть два «толстых» издания, говорят, в наше время даже их мало кто читает. Стремится встать на ноги молодежная «Аврора». Вы издаете прекрасный периодический журнал своей направленности. Есть издания православные, почвенные, выходят во множестве самиздатовские альманахи… «Зачем плодить грешников?» — говаривал Гамлет своей Офелии?
Б. С. На этот вопрос ответит ближайшее будущее. «Пойдет» журнал, возникнут подписчики, новая тема в отечественной журналистике зазвучит, — значит, «грешник» появился, да, в нужное время и в нужном месте. А больше заранее сказать ничего нельзя. Конечно, журналов в России много, но кто скажет, сколько именно их нужно? Замечательно несчастный булгаковский Максудов написал свою пьесу, совсем не умея ответить на вопрос: «Разве уж и пьес не стало?.. Сколько их!.. Зачем же вам тревожиться сочинять?» А чем новый журнал не то же (в известном смысле), что и новая пьеса?

Г. К. Раньше журналы принадлежали Союзу писателей. Теперь они акционированы и независимы. «Толстушки» давно уже определились в своих пристрастиях, концепциях, избрали свои темы, собрали круг «любимых» авторов. Но, увы, многие талантливые литераторы, в том числе и в Петербурге, оказались вне этого круга. Мы подумали, может, стоит вернуться на круги своя и вновь стать официальным изданием Союза писателей, каковым и был до пресловутого Постановления ЦК ВКП(б) 1946 года «Петроград» — «Ленинград», а теперь «Петербург», чтобы иметь большую связь с писательским сообществом, ощущать его влияние. Как вы считаете?

Б. С. По-моему, это несущественно. По-моему, успех — неуспех затеи вовсе не этим будет определяться. Тексты хорошие вам нужны, новые авторы, идеи новые, а организационная принадлежность… Стоит ли плодить над собою начальников? Впрочем, это все общие соображения. Вам, на месте, виднее.

Г. К. Теперь о том, что «нас не читают». Много сетований по этому поводу. Приведу пару примеров: мы затеяли семинар областных литераторов при СП СПб. Надо же и областникам дать шанс расти и когда-нибудь стать профессионалами. Я думал, писатели активно меня поддержат, будут «ломиться» на семинар, чтобы встретиться со своими читателями. Редкость, если кто приходил, хотя приглашал. Удивительно, но вряд ли сегодня пишущий человек может ограничиться принципом «писатель пописывает, читатель игнорирует». Вот вы — публичный писатель, хоть и называете себя «невыездным» в силу преклонного возраста, а ведь готовы в любой момент к активной позиции — и писательской, и гражданской.
И второй пример: пришли мы с Валерием Георгиевичем Поповым в Дом книги на деловую встречу с директором. Та попросила нас немного подождать, и мы минут десять постояли у книжного стенда петербургских писателей. И хоть бы один человек подошел! А ведь книги-то хорошие, и писатели отличные. Отчего такая апатия, Борис Натанович?

Б. С. Это болезнь века: потеря интереса к книге. Великий печальник Бредбери боялся, что книги станут жечь, а мы просто перестали читать. Костры не понадобились — обошлись телевидением, рок-музыкой и компьютерными играми. Наблюдения за звучащими и движущимися картинками оказалось более привлекательным занятием, чем чтение книги, которое всегда — труд души. «Пусть будет весело и ни о чем не надо думать». Глас «пипла». А каков пипл (который «все схавает»), таковы у него и пророки. Каждая публика имеет таких писателей, которых она заслуживает. «Девяносто процентов чего угодно — дерьмо» (закон Старджона). Это и читателей касается, и, натурально, писателей (не говоря уж об издателях). Но десять процентов остаются всегда. На них-то и вся надежда.

Г. К. А сейчас о вашей «родной» теме — фантастике. Возможно, ошибаюсь, но мне кажется, нет ни одного толстого журнала, имеющего постоянную рубрику «Приключения, фантастика». Зачем тогда сетовать, что журналы совершенно не читает молодежь? Что-что, а фантастику и приключения всегда читали молодые люди, это же целый пласт нашей литературной традиции. В новом журнале мы ввели такую рубрику: «Город солнца. Фантастика и приключения». Нам кажется, что наш город сам по себе фантастический! Пусть же на его фоне разворачиваются удивительные сюжеты. Конечно, в первых выпусках мы лишь обозначили идею, задумку. Теперь будем ждать, что нас поддержат писатели.

Б. С. Ждите. Хорошие писатели на Руси не перевелись (все те же десять процентов). В том числе и работающие в фантастике. Правда, помнится, тема «Петербург—Петроград—Ленинград», объявленная конкурсной на нашем семинаре, никаких интересных находок не продемонстрировала. Но, в конце концов, это было давно, лет десять назад и, может быть, ситуация сегодня несколько изменилась.

Г. К. Одна писательница спросила о концепции журнала. Если честно, ко всякого рода громким декларациям и программным заявлениям отношусь настороженно. Все это мы уже проходили и в других масштабах, возжелав за 500 дней оказаться в раю. А живем все хуже. Так и в литературном журнале: поменьше бы нам деклараций, а побольше хороших авторов, интересных открытий, новых имен. Хотим, чтоб издание было добрым, но не «добреньким», мечтаем, чтобы журнал продавался, а не пылился на полках в книжных магазинах. А что бы вы пожелали нашему журналу, дорогой Борис Натанович?

Б. С. Того и пожелаю: хороших авторов, свежих текстов, новых идей. И, разумеется, удачи. Без удачи не получится ничего. С удачей — всё.

Г.К. Поскольку мы следующий выпуск посвящаем 65-й годовщине Победы, то вопрос будет таким: Борис Натанович, в последнее время некоторые историки предлагают пересмотреть итоги Второй мировой войны, роль Советского Союза в ней, подчеркивая неоправданность действительно огромных людских потерь с нашей стороны и т. д. Как вы, человек, для поколения которого война знакома далеко не понаслышке, относитесь к этим попыткам?

Б. С. Откровенно говоря, я таких историков не читал и не знаю. Совершенно очевидно, что роль СССР в победе над фашизмом огромна. Собственно, это решающая роль. Простой подсчет процента дивизий вермахта, задействованных (и разгромленных) на Восточном фронте, свидетельствует об этой роли. Совершенно очевидно также, что потери наши в этой войне были неестественны и чрезмерны. Уничтожение Сталиным в конце тридцатых всей верхушки РККА; провальный просчет сроков и характера начала войны; неумелое и жестокое командование войсками, построенное фактически на заваливании трупами своих солдат пути к победе в любой операции, в любом сражении, — все это привело к потерям ужасающим и ни с чем не соразмерным. Сейчас много шумят по поводу того, что без Сталина победа была невозможна: Сталин выиграл эту войну. Мне хочется ответить этим тиранопоклонникам: войну выиграл народ — он принес себя в жертву, без всякой жалости к себе. Сталин тоже победил, принеся в жертву народ.











Urbi et orbi. Ïîýòû Ïåòåðáóðãà
Александр ТАНКОВ

Александр Танков, поэт, прозаик. Родился в Ленинграде в 1953 году. Пишет стихи и прозу больше тридцати лет, публиковался в журналах «Звезда», «Аврора», «Знамя», «Новый мир», «Искусство Ленинграда», «Всемирное слово» и других, в альманахах «День поэзии» и «Молодой Ленинград», в коллективных сборниках.
Отдельные стихотворения переведены на английский, китайский и литовский языки, проза — на эстонский и французский.
Лауреат премии имени Анны Ахматовой за 2004 год.
Автор поэтических книг «Имя снега» (СП.: Советский писатель, 1993), «На том языке» (СПб.: Теза, 1997), «Жар и жалость» (СП.: Геликон-плюс, 2003), «Дежурный свет» (СП.: Геликон-плюс, 2008). Член Союза писателей СПб. В настоящее время возглавляет секцию поэзии в Союзе писателей Санкт-Петербурга.


ЛЕВАЯ РУКА
Вариации на тему Востока и смерти

Все равно умереть когда-нибудь, умереть,
Побродить по узким улочкам Вавилона,
Ни за что ветру следы на песке не стереть —
Здесь прошла четвертая танковая колонна,
Чтобы серной спичкой в ладонях знаешь кого сгореть.
Все равно опадет нежный розовый лепесток,
Всею пошлостью жадной в жизнь не сумеет впиться,
Потому что жизнь — это жажда, жара, Ближний Восток,
Потому что смерть на запад летит, как солнце, как птица.

 2.

До свиданья, Франция! Ты скоро умрешь. Умрешь
С песком на зубах, звуком речи чужой в гортани.
Пропадут ни за цент, ни за рупию, ни за грош
Заливные луга Нормандии, яблочный сон Бретани.
Потому что жизнь не читает Верлена, не носит шелковое кашне,
Не курит «Житан», не пьет кальвадос, не играет в петанко,
Она храпит, скрипит зубами и ворочается во сне,
Гремит цепями, скрежещет гусеницами тяжелого танка.
Она пьет тормозную жидкость, стоит в очереди за кипятком,
Она вся — зашитая ржавой иглой рваная рана.
Она проходит мимо, скрипя сапогами и не думая ни о ком,
Бормоча под нос четвертую суру Корана.

 3.

Ошалелое солнце скрипит на зубах,
Пробирает до самых костей,
И хлопчатая правда арабских рубах
Горячее ночных новостей.
Заучи геометрию сомкнутых скал,
Перекрестье веди, не дыша,
И следи, как голодный облезлый шакал
Обгрызает приклад «калаша».
Впереди — обнаженный расстрелянный склон,
Позади — полевой лазарет…
Если смерть тебе скажет: пароль — Вавилон,
Прошепчи ей в ответ: Назарет!

 4.

Где пустыни измятые простыни
Палестины постлали постель,
Снятся сны по-восточному острые,
Словно сорванные с петель.
Заучи поутру перво-наперво
Позабытое слово «закон».
С прирожденной сноровкою снайпера
По стене пробегает геккон.
Не пытайся прожить это начерно,
Поскорее захлопни тетрадь.
Эта жизнь не тебе предназначена,
Не тебе эту смерть умирать.

 5.

Этот Бог — неправильный Бог, левша.
Целый мир в рукав реки надышал,
Целый мир нелепый и левый.
Он как будто и сам творенью не рад,
Нарядился на призрачный маскарад
Козерогом, Весами, Девой.
Скорпион прикуривает у Льва,
И слова растут, как дурная трава,
И заря полыхает справа.
Он глядит как в зеркало в полынью,
И мороз трещит, и что ни пою —
Все выходит хвала и слава.


ПЛАЧ ДЕЗДЕМОНЫ
Вариации на тему грозы и ночи

 1.

Эта ночь с курчавой смуглой червоточиной,
Этот в горло льющийся свинец,
Карандаш чернильный, кое-как заточенный,
Выпавший из времени птенец.
Напиши потемок жаркими чернилами,
Как ты любишь этот черный плюш,
Кляксы звезд, как ты с ума сходил,
Как ты звонил ему,
Задыхался — вылитый Лелюш,
Как ты бормотал, как пил кусты колючие,
Изгороди, дальние огни,
Как ты умереть за них готов при случае,
Карандашик ночи послюни.

 2.

Это небо не застегнуто на пуговицы сна,
Потому и выпадают звезды мелкою трухой.
Это кто меня окликнул? Подмосковная весна,
То-то голос незнакомый, незнакомый и сухой.

Это полночь вороватая под окнами шуршит,
В сонном сумраке ворочается, ухает совой.
Ночи звездный балахон кривыми стежками зашит,
Из-за облака выглядывает месяц неживой.

Всей-то жизни мне осталось — эта звездная труха,
Этот месяц полупьяный да далекие огни…
Вот еще одна звезда упала за ВДНХ,
Так еще совсем немного — и останемся одни…
 3.

Словно легкий холодок сухого рислинга,
Отдающий раннею весной,
Неба звездного, ночного неба выслуга,
Руководство ночи прописной.
Повтори ее подробную инструкцию,
Штучных звезд колючие лучи,
Эту ночь заочную, зачитанную, русую
Как псалом соленый заучи.
Как она слабеет, отступает, пятится,
Как по нотам гасит фонари,
Как мало ей это ситцевое платьице…
Начерно ее удочери.

 4. СОН

Он жжет бумаги, вспоминая про погром.
Не кишиневский, нет — двенадцатого года.
Все возвращается, он чувствует нутром.
Так ноет лоб, когда меняется погода,
И эти шалости не кончатся добром.
Что за чудовище вздыхает за окном?
Ночь, как овин, разрыта ржавыми баграми.
Он жжет бумаги и жалеет об одном —
Что лишь статистом будет в этой мелодраме.
Корявой молнией распотрошили ночь,
И по губам, как по линованной бумаге,
Сухое бешенство разбрызгано, точь-в-точь
Помарки времени, потемки и овраги.
И каждый куст глядит, как брошенная дочь.

 5.

Грохоча ступенями всамделишного трапа,
С облаков спускается июньская гроза.
Разрыдалась — замуж за ревнивого арапа,
За море, за дело, за глаза…
Раскричалась — если дож, то можно, значит,
Варвару — единственную дочь?
Слышишь, как скулит, изнемогает, плачет
Белая, как Дездемона, ночь…
Если дож, то — дождь, вся лиственная влага,
Весь запас соленых, невесомых слез,
Дрожь листвы, рыданье, трепетанье флага,
Расставанье, ставни, стук колес,
Форточка, платок, от слез промокший, Яго,
Ночь, гроза стихает, лунный плес…

 6.

Приступ Шопена, наплывы мигрени,
Желтое облако света ручного,
Детское плечико чахлой сирени,
Речь Посполитая сада ночного.
Сколько больших, дорогих, незнакомых
Ломится к нам из волшебного круга,
Руки ветвей и глаза насекомых —
Как же они понимают друг друга!
Как же хотят объяснить нам, незрячим,
Не понимающим, с чем мы играем,
Шелестом влажным, шуршаньем горячим
Страх и смятенье за призрачным краем.


СОЛОВЬИ
Вариации на тему русской поэзии

 1.

И в темнеющих, сизых, бесплотных кустах,
И в бесцветной, сумерничающей траве,
С белой пеной любви на синюшных устах,
С непроглядной слепой синевой в голове,
В золотой темноте различая с трудом
Губы, волосы, плечи, кусты — напролом —
Этот щелк, этот шелк, этот майский дурдом
Обливая текучим лиловым стеклом.

 2.

На зубок попробовав свинцовый
Темный воздух, — жарче, лиловей
Приступил к разбору образцовый,
Правильный советский соловей.
Раскатил, примерил, переплавил
Гулкую журчащую руду,
И пошла уже игра без правил…
Как вы говорили — по труду
Каждому воздастся, не по вере?
С грозового неба — кувырком
Бледный конь и женщина на звере,
Соловьиный жаркий совнарком…

 3.

Кто сказал, что в затылок стреляют враги?
Не враги, не соперники, только друзья,
Забывая разбившие сердце долги,
Не дослушав заносчивого соловья —
Те, кто вышел в тираж, те, кто вышел в князья,
Те, кто просто за пивом однажды ушел,
Оглянувшись, оставив незапертой дверь,
Не простив этот рокот, и шепот, и шелк…
И в вечерних кустах шевелящийся зверь
Словно ищет кого-то в потемках души
И не может найти, и не может уйти,
Повторяя: замри, заучи, не дыши.
Этот шелк, этот щелк, эту ночь взаперти…

 4.

Кто в учительской кустов, кустов соловых
Разливал, зевал, затверживал урок,
Повторял, нырял в слезах, в сетях, в уловах
Шепоток неслышный, лишний говорок?
Это соловьиной лексики, грамматики Вандея
Жадная, глаголов лживая струя,
Самого себя заслушавшись, балдея
Школой молодого соловья,
Научи журчать, не веря переводу
На язык ночной дымящейся реки,
Научи входить в одну и ту же воду
Замирая, сердцу вопреки,
Научи писать по воздуху. Как ватман
Разлиновывать глаголом ртутным, молодым,
Горьким, как полынь, слезливым, неопрятным,
В небо уплывающим как дым.
 5.

Разрывная, горючая, гулкая страсть
Горячее объятий твоих —
Как попытка случайную радость украсть,
Полноценную смерть на двоих.
Разыграв молодую ночную грозу,
Как сонату, в четыре руки,
Ты останешься, словно соринка в глазу,
Словно шест посредине реки.
Соловьиным стилом четвертована ночь,
И в разрыве — чужая звезда…
Не пытайся понять, не пытайся помочь,
Но останься со мной навсегда.


ТРОЯНСКИЙ ЦИКЛ

 1.

Как какой-нибудь вусмерть взъерошенный,
Пьяный талой водой воробей —
Я не пил тебя, жизнь, по-хорошему,
Погоди, не спеши, не убей
Водопоя певучею заумью
Наглотаться, как в юности, всласть,
И большими, как счастье, слезами
Слюдяная весна налилась.
Научи меня заново, замертво,
Как ты только умеешь — навзрыд,
И железным ковшом, как гекзаметром,
Ледяной переулок разрыт.

 2.

В слове «гекзаметр» больше железа, чем в пресловутой Магнитке.
Археология летнего ливня слой убирает за слоем.
Древнее детство. Тело Патрокла. Греки промокли до нитки.
Так и уходят в темное время — парами, ротами, строем.

Нежная Троя детского сада переболела сиренью.
Честная осень не за горами, топчется где-то в передней.
Как раздражает тихое время, склонность его к повторению.
Каждое лето кажется первым, каждая осень — последней.
 3.

Поступь чеканная. Бряцанье тяжелой меди.
Песнь боевая, щиты и венки спартанцев
Ближе мне, чем в вечернем метро соседи —
Кто-то с работы едет, а кто-то с танцев.
Впрочем, теперь это называется дискотекой.
Как на руках дискобола вздулись вены!
И задержался, закуривая перед аптекой,
Брат его токарь, нетрезвый слегка после смены.
Темное время струится по склеротичным жилам,
Сердце бьется с перебоями.
Как ему не хватает веры
В чье-то присутствие! Все, что мы помним, живо.
И Фемистоклу Троцкий рекомендует крутые меры.

 4.

Тускло отсвечивают корешки моих старых книг,
Да часы строят давно позабытый БАМ.
Не оставляй меня и на кратчайший миг —
В полутьме вздоха так одиноко моим губам.
За окном, кажется, выключили фонари.
Я прошу: медленно, с самой первой строки
Доказательства существования повтори:
Тусклый отсвет на коже, холод твоей руки.
Я прошу как улику последнюю уберечь
Шорох шторы задернутой, лунный текучий клей,
Жаркий шепот бессмысленный, эту слепую речь,
Список прозвищ нелепых, как перечень кораблей.












Василий РУСАКОВ

Родился в 1958 году в г. Сланцы. По профессии — геодезист. Публиковался в журнале «Звезда», альманахах «Urbi», «Ленинградская мыза», журналах «Отечественные записки», «Царское Село», в других изданиях. Автор нескольких поэтических книг, последние из которых «Уверение Фомы» (2005) и «Утешение» (2007) — удостоена в том же году премии Анны Ахматовой. Член СП СПб, возглавляет бюро этой секции.


PATIENTI
(терпение)

 1.

Открыл гараж, и у порога
Синицу мёртвую нашёл.
Сначала — жалость, а тревога —
Потом, мол, как нехорошо,
Недобрый знак… и всё такое…
Когда бы знал, конечно, спас…
И мысль кружится, беспокоя,
Как не заметил в прошлый раз?

Но что теперь? Стою над птицей,
В руке совок, прощаюсь с ней.
Кому ты стала проводницей
В безмолвном царствии теней?
А может, вестница иная,
Не зря ты не закрыла глаз,
Чтоб там, живущих вспоминая,
Они разглядывали нас —

Как в беготне, в потёмках, в смуте,
Когда подхватит, закружит,
Как в каждой прожитой минуте
Их вечность нам принадлежит;
И наши дни, недели, годы,
И каждый вдох, и каждый стих —
Припомнят каждый миг природы,
Припомнят нас, припомнят их…
 2.

За рекой — река,
За бугром — бугор.
Говори пока,
Это мне укор.
Холодок в груди:
Скоро снова в путь…
Ты не уходи,
Ты побудь, побудь.

Я к тебе привык
Сам не знаю как.
Погаси ночник,
Этот мрак — не мрак,
Этот миг — не прах,
После всех мытарств…
На твоих губах
Запах злых лекарств.


 3. ЕЛИЗАВЕТИНСКАЯ

Больница располагает к чёрствости и цинизму.
Твоё тело — материя для исследования и оценки,
Не стесняясь, ложишься под очередную клизму,
Послушно подтягивая к животу коленки.
Равнодушно возвращаешься мимо бабушек в коридоре,
Слышишь, как ругают их задёрганные санитарки.
И тоска — чужая, и чужое горе —
Не берут, не трогают… И каталки
Вдоль стены построены рваной строчкой,
Словно очередь на вывоз, ждут только часа.
Что ни взгляд — под мёртвою оболочкой
Ни огня, ни дыма. И лишь гримаса
Равнодушной боли, терпенья, муки —
Не спасёшь, не выправишь, не отложишь…
Чья судьба решается в ультразвуке? —
Измени свою, если сможешь.

 4.

Бессонница, и я твержу в ночи
Одной звезды таинственное имя,
И в тишине мерцают две свечи,
И пролегает вечность между ними.
И в пустоте, и в этой долгой мгле,
Которой нет и не было предела,
Я помню, та — горела на столе,
А та — в ответ
ей за окном горела...
И шёпот мой, и имя то, и свет,
Верней, не свет —
чуть видимые блики,
Как утешенье,
как живой привет,
Возможность связи
малого с великим.


 5. СОБОРОВАНИЕ
Äì. Ïîíîìàð¸âó

То, что кажется страшным, впоследствии станет привычным —
Разговоры спасают немного, спасают отчасти…
В синей церкви твоей, где Предвечного чувствую лично,
Где священным подсолнечным маслом мне мажут запястья,
Где свечу погасили семь раз и над горсточкой риса
Прочитали семь раз… и серебряный крест целовали…
Отступает ли страх? Он нежнее прохладного бриза,
И его разглядишь, и его распознаешь едва ли.
Но в сплетении солнечном скачет испуганный зайчик,
И щекочет живот, и внутри замирает нескоро…
Сколько тайн у Тебя? У меня — бесполезных заначек?
Сколько в чаше с елеем гранатовых зёрен кагора?

 6.

В этом саду яблони одичали,
В этом саду старый заросший пруд.
Жизнь продолжается, то есть она в начале,
Словно и не жил, словно и не был тут,
Словно у этих трав в приглушённом свете
Августа влажного, густо стоящих трав
Столько же прав на любовь и на счастье… эти
Мысли несвоевременны… словно плети
Ветви качаются, яблочной плотью став.
Корпус больничный, как звёздочка «Мерседеса»
В плане, повёрнут к саду одним лучом,
Смотришь в окно — всё темнее ветвей завеса,
И медсестра замаячила за плечом…

7.

От мира хмурого, туманного
В воскресный день зашёл с утра
К портретам Блока и Тынянова
И ликам Павла и Петра.

Здесь, над коллегиями, мнение
Науки сводится к нулю —
Лежит трактат «Соединение
Воды со спиртом» — отступлю…

И что к чему тут приспособлено? —
Свечной намоленный уют,
И по-домашнему, особенно,
Свои же певчие поют,
И вид музейной экспозиции,
И хлебный мякиш, и вино…
Две разведённые традиции
Соединяются в одно.

И уличённый в прегрешении,
Уже прощённом, мыслишь вслух:
В каком процентном отношении
Здесь со Святым сомненья дух?


 8.

Входит в марлевой маске.
Я, словно
Гюльчетай, обнажаю живот.
Это доктор Наталья Петровна
Жизнь мою на поруки берёт.

И хоть ясен движения вектор —
Дело времени, кто укорит? —
Этот взгляд,
этот чёрный прожектор,
Видит всё, да не всё говорит.

Но мою измеряя потерю,
Почему не схожу я с ума?
Обмани меня, доктор, поверю,
Если только поверишь сама,

Наколдуй, ворожи, чёт и нечет,
Дай мне веры глоток — оживу!
Юность учит седины и лечит,
И спасает меня наяву.




 9.

Для чего этот вечер наотмашь?
Для чего этот ливень так хлещет?
Для чего этой зелени роскошь?
Я люблю бесполезные вещи,
Например, этих строк нервотрёпку
Или заумь известных поэтик…
Но летит в ненасытную топку
Бесполезный счастливый билетик.

Низачем я живу, и свободно
Трачу жизнь на капризы и страхи,
Если Господу будет угодно,
Проживусь до последней рубахи,
Лишь бы видеть, как трудно и грозно
Ливень бьётся о стёкла согласно,
Утверждая, что счастье несносно
И минувшее горе прекрасно!


 10.

Больница — бесстыдное дело,
Где самооценка к нулю
Стремится…
под марлей вспотело —
Терплю.
И сумрак за окнами глуше,
Луна не заглянет сюда.
Врачам не нужны наши души,
А тело не знает стыда.
И в этой дремучей истоме,
В отравленной чуешь крови —
Нет Господа, Господи! — кроме
Любви!

Ýõî âîéíû



Владимир РЕКШАН

Поэт, прозаик, рок-музыкант. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. автор книги «Родина любви. Лю»




ÇÀ ÐÎÄÈÍÓ

Мои родители, Ольгерд и Валентина, встретились в 1948 году, когда поступили в ленинградский филиал Московского полиграфического института. Это были еще совсем молодые люди, но они уже поучаствовали в великой войне.
Мама пережила блокаду, а бабушка умерла. Мама не любила вспоминать те трагические дни, но из отдельных фраз, услышанных в детстве, я имел представление о том, что происходило в окруженном немцами городе. Дед Северин пошел добровольцем в ополчение и был ранен под Лугой. Приятели положили его на броню отступавшего танка, и по дороге в тыл его ранило еще несколько раз. Мы с Северином дружили в детстве — он мне показывал шрамы... Умершую бабушку отвезли в типографию, где работал наборщиком дед. Похоронили ее, видимо, на Пискаревском кладбище. Чтобы выжить, старались обменивать семейные вещи на продукты. Удавалось с трудом. После войны осталось всего несколько вилок и ложек столового серебра с вензелями и дореволюционный фолиант по истории средних веков.
Отец закончил школу и был призван на флот. Сперва служил в Кронштадте, а во время войны с Германией на Северном флоте. С детства помню рассказы про остров Рыбачий, который отбивали от фашистов, про поселок Никель, про бомбежки, друзей. 9 мая 1945 года война еще не кончилась. По договору с союзниками Советский Союз обязался через полгода объявить войну Японии. Моего отца, дослужившегося за пять лет до звания старшины первой статьи, вместе с другими перебросили на Камчатку, где формировалась группа кораблей — охотников за подводными лодками. Суда по ленд-лизу поставляли американцы. Камчатка, Охотское море, Курильские острова... СССР выполнил договоренности с США и полил кровью отвоеванные Курилы. И теперь это наша земля без всяких оговорок!
Каждому моряку по американскому стандарту полагались всякие занятные аксессуары войны, и в школьные годы я повыпендривался перед друзьями кожаным портмоне с золотым тиснением. А на даче до сих пор хранится протертое до дыр шерстяное одеяло с выцветшим «U. S. NAVY»... При демобилизации товарищи подарили отцу флаг корабля, кажется, его называют гюйсом. Позднее каждый год в День Военно-Морского Флота отец поднимал его в лесу над дачным домиком.
Немолодые родители отца, Петр и Эльвина-Изабелла, работали в тылу — так можно условно назвать нахождение в ленинградской блокаде, имели награды.
В семейном архиве сохранилась фотография, сделанная в декабре 1935 года. На ней ученики 7-г класса 15-й средней школы Смольнинского района Ленинграда. Через несколько лет начнется война и из призывников этого возраста только 3 % вернутся живыми с фронтов Великой Отечественной. Нашел в запыленной папке я и письмо с фронта: «Здравствуйте, Изабелла Кришевна и Петр Янович!.. Вы можете гордиться своим сыном, он является лучшим бойцом части, отлично освоившим боевую технику и личное оружие, он является примером в дисциплине. В трудные для нашей Родины дни, когда озверелый враг рвется вперед, ваш сын находится в первых рядах защитников Родины, он свято выполняет воинскую присягу... С комсомольским приветом. Секретарь ком. организации... 1.09.42».
После окончания войны Ольгерда не демобилизовали. Он до весны 1948 года тралил Охотское море от японских мин. А в начале года получил из Ленинграда письмо: «Дорогой Орлик! Итак, нет папы... Об этом я тебе сразу сообщила... Похоронить было очень тяжело и хлопотливо, и сегодня еще не понимаю, как я все это могла сделать... Самое трудное мне с дровами. После всего пережитого я чего-то постарела сейчас... Иногда я очень завидую папе. Ему ничего не надо. Старому и одинокому очень трудно. Поздравляю с прошедшим Новым Годом. Целую. Твоя одинокая мама».
Родители оставили нам огромное и сильное государство, но мы им плохо распорядились. Почти не осталось участников войны. Переписываются учебники истории. На телеэкранах частенько высмеивают стариков, выходящих под красными знаменами. Но еще есть у России шанс устоять, собраться с духом и остановить падение. Тогда и про нас скажут в будущем: они сражались за Родину!



«Íåâñêié ïðîñïåêòú»

Ïåðâûå ïîýòû Ïåòåðáóðãà

Вот ведь черти, еще и Невский лишь строиться начал, а они — тут как тут. Священники нервничали: есмь только одна Книга, достойная верующего православного — БИБЛИЯ. Вот ее и читайте! И духовно общайтесь через нее с Царем небесным… Но времена уже были другие.
Елисаветинская эпоха. Один из красивейших домов того времени — дом известного мецената и «предстателя муз» Ивана Ивановича Шувалова, светлая ему память. Нам бы такого покровителя, глядишь, и журнал бы почаще выходил, и не было бы забот с его реализацией…
Однако отвлекся я. Мечты, они всегда уводят в сторону. Вернемся лучше в Елисаветинские времена. Дом тот стоял на углу Невского и Большой Садовой, где, как со вздохом пишет Михаил Пыляев, «так долго на нашей памяти помещался трактир Палкина, а теперь фортепианный магазин Шредера».
Дом выстроили в два этажа по проекту архитектора Кокоринова. Новоселье справили 24 октября 1754 года великолепным «машкерадом». Про него Михайло Ломоносов сказал такие стихи:

Åâðîïà ÷òî ðîäèòú, ÷òî ïðîò÷è ÷àñòè ñâåòà,
×òî îñåíü, ÷òî çèìà, âåñíà è êðîòîñòü ëåòà,
×òî âîçäóõ è çåìëÿ, ÷òî ìîðå è ëåñà:
Âñå áûëî ó òåáÿ, äîâîëüñòâà è êðàñà…

Прямо скажем: стихи не очень, но для машкерада сошли.
О самом графе Шувалове видевший его уже семидесятилетним старцем Тимковский говорил: «Речью и видом он был бодр, но слаб ногами, лицо у него было всегда спокойное, поднятое; обращение со всеми упредительное, весело-видное, добродушное. В разговорах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его был с красивою обделкою в тонкостях и тонах, французский он употреблял, где его вводили и когда, по предмету, хотел что сильнее выразить».
Сидел он обыкновенно в светлой угловой комнате в семь окон, в большом кресле у столика, «окруженный книгами и друзьями», как пишет М. И. Пыляев. Маститый седой старик, сухощавый, среднего роста, в светлом кафтане и белом камзоле.
В этой угловой гостиной у него собирались образованнейшие люди того времени: Ломоносов, Сумароков, Костров, Богданович, Державин, Шишков, княгиня Дашкова, Оленин, Перепечин (известный меценат, директор банка), Кирилло Каменецкий (домашний врач, автор знаменитого тогда травника).
Из гостиной боковой выход вел в кабинет, прямо же, вдоль Садовой шла длинная галерея с библиотекою, за которой располагалась домовая церковь.
Предоставим далее слово Михаилу Пыляеву, описавшему довольно подробно этот литературный кружок и нравы, царившие в нем.
«У Шувалова собирались все литераторы того времени. В юной возникавшей тогда журналистике происходили такие же споры, что и теперь, каждый превозносил себя, и каждое издание хотело превзойти остальные и стать во главе всех. Полемика, зависть, даже личные, не совсем церемонные намеки так и сыпались перекрестным журнальным огнем и при встрече пишущих. Ловля подписчиков в то время происходила самым комическим образом: особенно рьяные журналисты раздавали даром нерасходившиеся номера своего издания, с тем, чтобы получивший даровой номер не подписывался на другие журналы. Издатель «Поденщины» Василий Тузов, глубокий провинциал, на одном вечере у Шувалова, прямо сказал жене Рубана, издателя ежесубботнего журнала «Ни то ни сiо»: «Скажите вашему мужу, что я его не боюсь и что он неосновательно думает, что у меня нет денег на издание; вот они», — и он показал при этом пачку ассигнаций».
Между собой при встречах собратья по перу редко церемонились. Особенно непримиримыми врагами были Ломоносов с Сумароковым. Вот что поведал Шувалов Тимковскому, рассказавшему о том в своих записках в «Москвитянине» в 1852 году: «В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что я был принужден высылать их обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходил, или, подслушав, вбегал с криком: не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю.— Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые! — Но иногда, — замечал Шувалов, — мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны».
Примирить, однако, не всегда удавалось. Сохранилось письмо Михаила Васильевича к графу от 19 января 1861 года (альманах «Урания»): «Никто в жизни меня больше не изобидел, чем ваше превосходительство: призвали меня сегодня к себе; я думал, может быть, какое нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям… Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! Т. е. сделай смех и позор! Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал вам послушание; только вас уверяю, что в последний раз, — ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Не только у стола знатных господ, или каких земных владетелей, дураком быть не хочу…» и т. д.
В отличие от этой «сладкой парочки», являлись постоянными гостями Шувалова и такие, что в обществе считались образцом светскости. Одним из них был Ипполит Федорович Богданович. «Ходил он всегда щеголем в французском кафтане с кошельком на спине, — пишет о нем Пыляев, — с тафтяной шляпой (клак) под мышкою; если он не садился играть в карты, то всегда рассказывал о дневных и заграничных новостях. Он только не любил говорить или даже напоминать о своих стихах и был очень щекотлив насчет произведений своего пера».
После выхода в свет «Душеньки» сделался очень популярным в свете, и его наперебой приглашали в богатые дома. Правда, злые языки говорили, что автор «Душеньки» — совсем не Богданович. Якобы жил у него молодой человек, весьма талантливый, служивший ему переписчиком. Вскоре он умер и все его рукописи достались Ипполиту Федоровичу. Так утверждала молва. Мы не знаем, правда ли это. И не узнаем никогда.
«Как бы в контраст опрятному Богдановичу, — пишет далее Пыляев, — у Шувалова постоянным гостем бывал человек и самой неряшливой внешности, — это был известный поэт Ермил Иванович Костров».
Переводчик Гомера был человеком невысокого роста, с большим красным лицом, на котором особенно выделялся багровый нос. Платье всегда изношенное, на локтях дыры. Зато парик всегда напудрен, убран в букли при густо напомаженной косе. Этого этикет тогда требовал. Впрочем, нередко случалось, что лицо Кострова было засыпано мукой, букли и прическа растрепаны, из парика выпадали шпильки, худой испачканный камзол едва держался на плечах, а сам поэт едва держался на ногах.
Дмитриев говорил, что домашние Шувалова обращались с Костровым, почти не замечая его в доме. «Однажды, — рассказывает Дмитриев, — спросил я, дома ли Ермил Иванович? Лакей отвечал: дома, пожалуйте сюда, — и привел меня в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу и сшивал разные лоскутки. На столе, возле лоскутков, лежал Гомер; на вопрос, чем он занимается? — Костров отвечал: — Да вот девчата велели что-то сшить, — и продолжал свою работу».
А граф Д. И. Хвостов, «известный певец Курбы, — пишет Пыляев,— спросил однажды Кострова, отчего он так позабыл себя? — Меня не разгадали…— отвечал поэт: — Мне хотелось учить поэзии с кафедры».
Все хорошо, но «Невскому обозревателю» стало обидно, что нигде не упомянут Василий Кириллович Тредиаковский. И тогда он решил добавить свое.

Побег «во остров любви»

— Раздвинув крыльями-плечами седые эти облака, наш cамолетик — крест венчальный, — серебряный издалека, уносит нас с земли печальной под звук моторного смычка. И в этой песне несуразной, таинственной, однообразной растает за бортом тоска, в последний раз блеснет река своим прощаньем несчастливым, и дуги Финского залива вконец закроют облака...
«Что это она там шепчет?» — думал он, глядя ей в затылок. Надя приникла к иллюминатору лайнера. Казалось, она хочет вырваться из этого кресла за борт самолёта и лететь птицей. Сквозь мерный шум двигателей «Боинга» он прислушался. Оказалось, она шепчет его стихи.
— Доверившись небесным тропам, летим с тобой над всей Европой в объятья счастья и тепла. Судьба нам подфартила малость: остались позади усталость, интриги, дрязги, гроздья зла, и жизнь иная — неземная — по нашим меркам, нас ждала.
Он написал эти строчки перед отпуском, скорее воображая предстоящий отдых, чем реально предвидя его. Остров в океане, к которому они сейчас летели, мог быть чем угодно, но разочаровать их не мог.
— Лишь несколько часов полета, испанский экипаж пилотов повел наш лайнер на сниженье... О это чудное сближенье с лазурной синью океана, держащего в своих ладонях грозящий небесам вулканом жемчужный остров треугольный!
Юфим летел на Канары с любимой женщиной, на остров Тенерифе, и вспомнил почему-то об «острове любви» Василия Кирилловича Тредиаковского, несчастного пиита времён Анны Иоанновны и бироновщины, которому крепко доставалось от крутого русского бунтаря Волынского, не раз бившего поэта палкою. А ведь сам-то Артемий Волынский, в бытность его генерал-губернатором Астрахани, отстоял от посягательств православного духовенства бурсу, основанную католиками-капуцинами, где учился Васька Тредиаковский. А вытащил его из астраханской Тьмутаракани на свет божий сам Петр. В 1722 году, направляясь в персидский поход, в Астрахань приехал государь. Этот визит внес коренной перелом в дальнейшую судьбу бурсака. Сохранился даже анекдот, что царь, увидев Тредиаковского среди его сверстников, указал на него пальцем и предрек: «Это будет вечный труженик».
Сон в самолете

У Василия Тредиаковского был слегка скрипучий голос. Повернув голову, Юфим чуть удивился его внезапному появлению в салоне самолета в камзоле осьмнадцатого века, со стаканом пепси в руке.
— В свите Петра приехали бывший молдавский господарь Дмитрий Кантемир, отец поэта Антиоха Кантемира, — Тредиаковский сделал большой глоток из стакана. — Энциклопедически образованный человек, прекрасный знаток Востока и его секретарь, переводчик и поэт Иван Ильинский, «праводушный, честный и добронравный муж, да и друг другам нелицемерный». Не хочу хвастаться, но, заметив мои незаурядные способности и прилежание к словесным наукам, мне, молодому бурсаку, Иван Ильинский посоветовал ехать в Москву для дальнейшего обучения.
Юфим понял, что спит и Тредиаковский ему снится. «Вот и славно, — подумал он, устраиваясь поудобнее в кресле. — Побеседуем с пионером русской поэзии».
— «Езда во остров Любви» — так назвали вы свою первую романтическую книжку, Василий Кириллович, вернувшись из заграничного путешествия и учёбы, но почему Тальман и его аллегорический роман столь невысокого пошиба?
— Да, заграничное путешествие! Это было восхитительно! — Василий Кириллович прикрыл глаза, улыбаясь. — Последним пунктом значился, конечно же, Париж времён Людовика. В Сорбонне я слушал лекции по богословию, в Парижском университете — по истории и философии. С жадностью читал выдающихся французских авторов — Корнеля, Малерба, Расина, Буало, Мольера, Фенелона, Декарта и Роллена… А на ваш вопрос отвечу просто: я был молод, ветренен, как все молодые люди во все времена.
Да, он читал об этом у Лотмана. Недавний бурсак с благоговением воспринимает парижскую жизнь — такую легкомысленную, разгульную, стремящуюся к наслаждениям. Поэты, обслуживавшие такой образ жизни, явно второстепенные и незначительные, производят на молодого россиянина огромное впечатление. Литература, упомянутая выше, почти не затрагивает его художественного воображения, хотя он добросовестно её прочитывает. Но с увлечением переводит мадригалы, любовные песни, куплеты и, в частности, аллегорический роман Тальмана «Езда во остров Любви», с восторгом встреченный молодежью в России. Это весьма показательно для той эпохи постпетровского времени, когда «новоманирный» быт русской публики был готов к восприятию подобной любовно-галантной литературы. Еще при жизни Петра издавались и переиздавались книги, сформировавшие кодекс поведения русской знати: «Юности честное зерцало», «Приклады, како пишутся комплименты разные», «Symbola et emblemata», где было более 840 иллюстраций на мифологические сюжеты с кратким описанием содержания.
Он сравнил их полет на Тенерифе с переводом Тредиаковского «Езды во остров любви». Герой романа Тирсис, пылающий любовью к прекрасной Аминте, проходит полный курс воспитания чувств и «галантных» наук. Добиваясь взаимности от своей возлюбленной, он испытывает то надежду, то тревогу, то отчаяние, то ревность. Сначала Аминта встречает его ухаживания холодно, потом уступает и даже доставляет ему «последнюю милость», но, будучи ветреной, в конце концов изменяет ему с другим. Путешествуя по вымышленному острову Любви, Тирис посещает различные его уголки: пещеру Жестокости, Пустыню Воспомяновения, город Надежды, Местечко Беспокойности, Замок Прямой Роскоши, Ворота Отказа и т. п. Вывод, к которому приходит автор, в духе тогдашней философии «наслаждения»: если хочешь счастья и любви, люби сразу многих женщин и никогда не привязывайся только к одной.
— Эй, просыпайся, — услышал он сквозь сон Надин голос, — сейчас есть будем.
Он открыл глаза. Жена раскладывала перед ним столик, встроенный в спинку переднего кресла. Стюардессы разносили пластиковые коробки с едой. Он снова закрыл глаза, желая досмотреть свой сон, но Тредиаковский исчез. Пришлось возвращаться из середины тридцатых годов восемнадцатого столетия, оставив поэта наедине с его духовной трагедией — тяжелой драмой одинокого человека, выдающегося ученого, филолога, европейски образованного мыслителя и философа, не понятого русским обществом и не понявшего русское общество:

Íà÷íó íà ôëåéòå ñòèõè ïå÷àëüíû,
Çðÿ íà Ðîññèþ ÷ðåç ñòðàíû äàëüíû...

Эти написанные в Гааге строчки продолжали жить в нем и по возвращении на родину, на которую он продолжал «зреть чрез страны дальны».
— Господи, я кажется задремал, — встрепенулся он. — Но что-то есть общее в ситуации с Тредиаковским: «Зря на Россию чрез страны дальны», я ведь тоже сбегаю из страны не в самый лучший период её истории.

Íåâñêèé îáîçðåâàòåëü

Îòêðûòûé ìèð

Александр ФРОЛОВ

Александр Фролов родился в 1952 году в Ленинграде. По образованию инженер-гидротехник-строитель. Поэт, драматург, член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Публиковался в журналах и альманахах «Нева», «Звезда», «Аврора», «Новый мир», «Таллинн», «Крещатик», «Молодой Ленинград», «День поэзии», «Арион» и др., стихи печатались в США, Англии, Германии, Китае, Украине, Киргизии. Автор книг «Обратный отсчет», «Обстоятельства места», «Для кого этот росчерк?..», «Час совы», автор текстов песен к мюзиклу «Айболит и Бармалей».
Лауреат премии им. Н. Заболоцкого Петербургского литературного фестиваля 2004 году за книгу «Для кого этот росчерк?..»


ТРОЯ — ГРОЗНЫЙ, ТРАНЗИТОМ

(Àíòèãåðîèäû ñ êîìì&ar